–  Вы потомственный ракетчик – ваши родители работали ещё у Сергея Павловича Королёва в ГИРДе. Расскажите, а как вы пришли в профессию?

– Я хорошо помню разговоры родителей и друзей, которых всегда было много в нашем доме, о том, чем они занимаются на работе. А  занимались они как раз ракетами – это были те самые 1930-е, когда зарождалось отечественное ракетостроение, начиная с первых опытов Фридриха Цандера и заканчивая Группой изучения реактивного движения (ГИРД), которую возглавлял Сергей Павлович Королёв. Сначала в ГИРД как механик пришёл мой отец, он был мастером по машинным механизмам, и имел, кроме того,  военное образование. А мама присоединилась по окончании курсов чертёжников – её заинтересовали сообщения о новой технике, которая будет летать на новых двигателях.  

И эти разговоры сыграли главную роль в моём интересе и вообще к технике, и к той, что должна  летать. А поскольку «живой» ракетной техники я тогда ещё не мог видеть, я занялся самым близким к этому делом – авиамоделизмом. Начал с планеров и закончил свой «курс» кордовой моделью, летающей с простым пилотажем. Схемы подсмотрел в журнале «Моделист-конструктор», купил в магазине компрессионный двигатель, который заправлялся смесью керосина, эфира и касторового масла. Было необыкновенно интересно. И уже потом, когда стало известно о ракетах, я тоже сделал свою, водонапорную. В «Технике молодёжи» увидел: ракета, которая струёй воздуха поднимается вверх. Сейчас, конечно, это воспринимается как аттракцион.

Авиация меня влекла. С 14 лет и до окончания школы, я мечтал стать лётчиком, как, наверное, почти все мальчишки в наше время. Но так случилось, что когда я получил аттестат – в начале 1960-х – лётные училища стали одно за другим закрываться. Это была инициатива Никиты Сергеевича Хрущёва – сосредоточиться на ракетах, а авиацию прикрыть. Так что в лётное училище попасть не удалось, и я поступил в Серпуховское авиатехническое. Там моя специальность несколько расширилась – я попал на факультет радиоприборов.

– Родители вас, надо думать, поддержали?

– Родители, кстати, были против (смеётся). Никто из них не хотел для меня этой дороги – они не видели на ней перспективы. Наверное, правильнее было бы пойти в МАИ или МВТУ, выучиться на инженера… Но у меня было желание поскорее заняться практикой. Жгучее желание, хотя и не совсем правильное.

Армия мне очень помогла с самодисциплиной. Пришло понимание того, что любой ценой удовлетворить сиюминутное желание – например, прыгнуть с парашютом – это неверный путь. И родители мне эту мысль внушали, но я в то время их не воспринимал. Тогда они согласились, проявив  взрослую мудрость, и сказали: «Поступай так, как считаешь нужным».

Но жизнь повернула иначе – Серпуховское училище перевели в состав ракетных войск (РВСН) и сделали его высшим. Я продолжил учёбу, понимая – всё-таки не то. Дальше передо мной был путь в военную часть, что, безусловно, тоже почётно – служить в ракетных войсках. Но я не видел там творчества. Это заставило меня обратиться к командованию, чтобы меня отпустили в армию – и меня отпустили.

– 12 апреля 1961-го  я запомнил очень хорошо. У нас в ракетной части шёл рабочий день. Собрались, обсуждали, смотрели на реакцию старших офицеров. Один из опытных лётчиков был озадачен – для него это было чрезвычайное дело. Так и сказал: «Хорошо, если он вернётся».

– 12 апреля 1961-го вы встретили в Серпухове  в военно-техническом училище. Было ли на вашей памяти что-то подобное по всеобщему воодушевлению, по испытываемым эмоциям?

– Этот день я запомнил очень хорошо. Включили громкоговоритель, и Левитан объявил, что наш человек в космосе! И всё-таки было не так как в Москве и других крупных городах, где новость сразу вызвала стихийные демонстрации и ликования. У нас шёл обычный рабочий день – ракетная часть, служба… Естественно, собирались кучками, обсуждали, смотрели на реакцию старших офицеров. Один из них был озадачен – для него, опытного лётчика, это было чрезвычайное дело. Так и сказал: «Хорошо, если он вернётся». А мы были настолько «зелёные», что даже этого не поняли.

Дело в том, что когда я приезжал на побывку домой, отец мне кое-что рассказывал – он ведь работал у Королёва. И в 1957 году, когда должны были запустить спутник, он  сказал: «Вот ты не ходишь на работу, а брат твой – в сборочном цехе. И знаешь, Толя подошёл сегодня и постучал пальцем по спутнику…». По тому самому первому спутнику. Позже в этом же цеху собирали первые космические корабли. Такие секреты мне в семье открывали… Уйдя в армию, я от этой информации оказался отрезан и дома в том году побывать ещё не успел. И, конечно, тогда я не подозревал, что человек может отправиться в космический полёт.

– «Когда я прилетел обратно,  обнаружил, что забыл номер домашнего телефона. Я пробыл почти полгода в первом полёте». Какие ещё воспоминания оставил космос? Снится ли вам станция, Байконур?

– Намного позже, когда я подал заявление в космонавты, и Сергей Павлович Королёв его подписал, меня часто спрашивали – «пример Юрия Гагарина повлиял на вас?». И я всегда говорил, что нет. Потому что понимал, кто такой Юрий Алексеевич Гагарин и кто такой я (улыбается). Я его неоднократно встречал, мы даже разговаривали. Но для меня и всех нас он представлял такую величину, что я и предположить не мог однажды оказаться на его месте, вернее, на месте человека, взлетающего в космос. Быть похожим на него или непохожим – даже не обсуждалось.

А вот Владимир Михайлович Комаров для меня, можно сказать, кумир… Он был очень умным человеком и инженером, и перед вторым своим полётом понимал, что отправляется на гибель. И мы были свидетелями того, как он это переносил. Владимир Комаров остаётся для меня примером и человека, и космонавта.

М. А. Фарис, А. С. Викторенко, А. П. Александров в скафандрах, 1986–1987 гг.

Космос – это часть твоей жизни. Отдельно его уже не получается воспринимать – что ты, мол, побывал там, и всё. Особенно вспоминаются последние месяцы и даже дни, когда уже вышел на финишную прямую. И то, как происходил полёт, как возвращался к работе на земле и снова готовился. Эти десять лет, что провёл в отряде, я потратил и на то, чтобы стать «многостаночником». Тогда ведь многие из нас даже не готовились в экипажи, а просто поддерживали форму и набирались знаний. Я поработал инженером и в ЦУПе, и на космодроме Байконур. Это мне многое дало в собственных полётах. И поэтому тот период жизни для меня остался очень важным. Уже сейчас понимаю, что в те годы и к жизни стал относиться во многом по-другому.

Конечно, нельзя оторвать само пребывание на орбите от того, что этому предшествовало или последовало. Первый вопрос, который задают: «Что ты почувствовал?». Почувствовал, что ракета несёт меня вверх! И это было величайшее достижение – и личное, и близких людей, товарищей, которые помогали мне. Первым делом, когда ушёл обтекатель, и засветило солнышко в иллюминатор, я посмотрел на Землю. Это я сделал тут же (улыбается). Увидеть Землю с высоты 170 километров –  незабываемо. И в принципе, полёт в космос, особенно первый – это откровение. Тем более, выход в открытый космос. Уверен – тот, кто не выходил, лишился многих впечатлений, потому что это совсем другой космос. Для меня оба моих полёта – чрезвычайно важные события, и я счастлив, что судьба так удачно сложилась.

Экипаж СССР – Сирия: А. С. Викторенко, А. П. Александров, М. А. Фарис, 1986–1987

А что касается того, снится ли он мне… Космос снился мне даже… в космосе! Как будто мы с моим начальником в станции и летим на стыковку с каким-то другим кораблём. Это было удивительно  – они там, на Земле, а я в космосе и мне снится космос!

– «Когда ты в космосе – хочется на Землю, а когда на Земле – хочется быстрее в космос». Вы согласны с этим утверждением?

– Понимаете, подготовка подготовкой, но в тот момент, когда ты видишь ракету, когда пора отправляться, на тебя ложится дополнительный груз ответственности. Оно на поверхности, это чувство. Конечно, тяжело летать. Особенно тяжело было нашему поколению – на станции «Салют-6» и 7. Летать сегодня и в те годы – разные вещи. Но мы рвались в полёты. Однако человек есть человек, и иногда приходит чувство тоски, какой-то тревожности по поводу близких – как они там? Не о себе – мы-то себя в этой «обычайке» станции чувствуем довольно спокойно. В крайнем случае, всегда есть «шлюпка», и есть инструкции – в случае чего бежишь в корабль, закрываешь крышку люка, 10 секунд – и ты спасён. 

Уже к концу полёта разворачивается другая картина – людям не хочется уходить. Я помню, когда наши друзья, те, кто был с нами в экспедиции посещения, не хотели уходить, и мы понимали их. Мы и сами не хотели. Это было даже драматично – ты ведь не знаешь, вернёшься или нет, повезёт ли ещё раз слетать в космос? Поэтому тот, кто летает, стремится, выполнив задание, вернуться на Землю, а тот, кто на Земле, стремится вернуться в космос. Это точно так.

– Вы совершили два космических полёта. Могли бы больше?

– У меня мог быть и полёт на «Шаттле». Там всё складывалось удачно, но не получилось из-за личных обстоятельств: сын оканчивал школу, и надо было решать, куда он пойдёт дальше. А чтобы готовиться к полёту, требовалось уехать на год в США. И я решил остаться.

– В 1983 году вы консультировали съёмочную группу для фильма «Возвращение с орбиты» и даже проводили съёмку с орбиты. Какое впечатление оставил у вас этот «киношный» опыт?

– Мы всегда считали, что космонавтика, особенно пилотируемая, обижена вниманием кинематографа. И я с удовольствием взялся за это дело. Фильм снимала Киевская студия, они мне дали камеру «Конвас». Я снимал и здесь, на Земле – проявляли плёнку, смотрели, что у меня получается, немного учили операторскому мастерству. Был и на премьере, которая состоялась в кинотеатре «Украина» в Москве, рассказал, как мы делали фильм. Это было здорово, но для меня, сами понимаете, совсем небольшой опыт. Чем я действительно горжусь – во втором своём полёте я уговорил сирийского космонавта приобрести маленькую видеокамеру. Тогда, в 1987 году, это представляло трудность, а у него была возможность через своё посольство решить вопрос. И взять её с собой на борт, впервые в истории космонавтики. Мы отсняли уйму материала – и я сам, и экипаж Викторенко, который улетел с Фарисом, и Юрий Романенко, и Муса Манаров с Володей Титовым, которые летали год, тоже успели снять на эту камеру много интересного.

Что касается художественных фильмов: наконец-то отечественные кинематографисты начали делать их более прилично.

«Время первых» – это фильм-история, хотя фабула, я бы сказал, спорная. Но пусть это останется на совести сценариста. Если про «Салют-7» – мы здесь, в Музее космонавтики, смотрели подряд два фильма – документальный производства телестудии Роскосмоса («Битва за «Салют») и после – этот новый художественный. И Виктор Петрович Савиных был на премьере мрачнее тучи, но отметил, что документальный фильм, с комментариями главных героев и их съёмками на предприятии, был хорош. Наверное, эта документальная лента немного смягчила впечатление от фильма «Салют-7». Виктора Благова, который всегда принимал участие в обсуждениях подобного рода картин и выступил в роли консультанта, выслушали, но почему-то ничему из его слов не последовали. В фильме оказались не то что огрехи, а просто вещи, которые неправильно показаны. Как может горящий корабль спускаться на Землю? Сейчас во главе угла – массовость, касса, сборы. Но не стоит этого делать с космическими фильмами.

– Есть градация космонавтов: пользователь, специалист и инструктор. Сегодняшний взгляд руководства Роскосмоса на будущее пилотируемой космонавтики заключается в необходимости отправлять на орбиту специалистов.

– Знакомы ли вы с кем-то из нынешних космонавтов? Как вы считаете, отличаются ли они от вашего поколения?

 – Я опасаюсь сказать, что новое поколение космонавтов лучше нас, потому что и по природе, и по логике, и по философии оно должно быть лучше. Пилотируемая космонавтика изменилась, во многом – в самом подходе к полёту. Сейчас уже 54-я экспедиция на МКС, а сколько их было всего за пятидесятилетний период! Я – космонавт № 55, а уже переваливает за 100. Корабль Гагарина был намного проще «Союза», а корабль «Союз» – намного проще МКС по устройству. У нас сегодня есть такая градация космонавтов: пользователь, специалист и инструктор. Сегодняшние космонавты, может быть, это будет и в обиду для них сказано, выступают как пользователи, и это отражается на качестве работы. Мы не имеем широких возможностей для выполнения различных сложных экспериментов, и поэтому, наверное, и не проводим такую работу на станции. Тем более, сегодня все экипажи совместные. И что сделает один наш специалист, даже если он подготовлен лучше, чем его коллеги? Эта схема диктует условия, в которых мы вынуждены работать. А нужно наоборот, как это было в наше время – задавать тему, задачу и под неё готовиться.

Эксперимент эксперименту рознь. Есть очень много мелких экспериментов или полуавтоматических, когда необходимо только кнопку нажать в начале и конце, они тоже «считаются». Конечно, сейчас проводятся интересные опыты – например, всем известный «плазменный кристалл» или эксперимент «Ураган» по наблюдению за чрезвычайными ситуациями. Современная техника, что есть на борту, это колоссальное преимущество. В каких-то вещах, кстати, современные космонавты вполне преуспели – например, «отщёлкать» и привезти 5000 фотографий высокого разрешения какой-либо одной территории. Учёным лет на 5 работы хватит. Это тоже важно. Но мы очень мало внимания уделяем астрофизическим экспериментам, практически не работаем с приборами, которые установлены на станции, и приборов, в принципе, очень мало. Это, я считаю, бич, с этим надо как-то справляться в перспективе. Сегодняшний взгляд руководства Роскосмоса на будущее пилотируемой космонавтики таков: необходимо отправлять на орбиту специалистов. Но для этого их нужно обучить, нужны научные программы, приборы на борту и главное, твёрдое понимание – чего мы хотим? Нужны профили полётов, а получится ли это сделать в связке МКС, когда мы летаем вместе с НАСА и ЕКА – неизвестно.

А. П. Александров на тренировке в ЦПК имени Ю. А. Гагарина, май 1983 г.

– Как вы оцениваете современную российскую космическую программу? Так ли нужна нам заявленная база на Луне? Как вы относитесь к будущей и, похоже, неизбежной, «колонизации» Марса?

 – Я считаю, что полёты в космос – и первый полёт Гагарина, и эпохальные, по моему мнению, полёты на «Мире» – это события, которые обогащают нашу науку и практику, и поэтому без окололунной станции (пока станции!) нам всё равно не обойтись. Её придётся строить, вместе или отдельно – неважно. Она нужна хотя бы для того, чтобы зондировать Луну перед постройкой базы. Человек не может жить без любопытства и исследований. Луна для нас остаётся большой загадкой – ведь вышло так, что мы слишком мало узнали о ней за все эти полёты, которые выполнили по программе «Аполлон». Надо возвращаться, и мы должны быть участниками этого. А впереди маячит – в хорошем смысле – Марс.

А. П.  Александров с женой и дочерью на рыбалке, 1987

– Луна до сих пор остаётся для нас загадкой. И окололунную базу, так или иначе, необходимо строить – в сотрудничестве или отдельно.

– Вы работали под началом Бориса Викторовича Раушенбаха. Можете назвать его своим учителем, наставником, старшим товарищем? Что особенного было в этом человеке? Каким вам запомнился Сергей Павлович Королёв?

 – Всего два года я работал на предприятии при Сергее Павловиче Королёве. А когда я впервые ступил в цех, меня встретил Борис Викторович Раушенбах. Взял за руку и отвёл на рабочее место, где моим руководителем стал Олег Игоревич Бобков, который позже работал по «Бурану» и вообще многое сделал для предприятия.

А Борис Викторович был моим наставником в течение 4-х лет, и я даже сейчас удивляюсь тому, что он мог найти время зайти ко мне и поговорить. Работы в его легендарном 27-м отделе – «Ориентации космических кораблей» – было предостаточно. И там хоть с паяльником сиди, хоть теорией занимайся – всё было очень интересно. С Борисом Викторовичем я встречался ещё и на испытаниях первых станций, мы ездили в ЦУП в Евпаторию. Но больше всего он сделал для меня своими трудами, созданными за всё время  деятельности. Особенно мне помогла книга по системам ориентации космических кораблей – уже в работе космонавта.

Сергей Павлович, конечно, со мной так близко не общался, как Борис Викторович. Но у него было такое правило – в преддверии праздников он обходил отделы, где работали знакомые ему люди – в частности, заходил к тому же Раушенбаху или Чертоку. И  даже в нашу лабораторию заглядывал и спрашивал – что у вас, как вы? Мы, естественно, стеснялись, а он ждал от нас простых житейских ответов. И это меня удивило тогда – что он так близок к простому народу. А чаще я его видел или на трибуне, или проходящим по коридорам – человеком, озабоченным своей тяжелейшей ношей.

– Что самое главное в космосе – дисциплина, юмор, профессиональные навыки? Ваш самый главный жизненный принцип?

– Для меня главное – профессионализм, он позволяет не потеряться. Вы называли дисциплину. Да, можно быть дисциплинированным, но если  ничего не понимаешь в том, что происходит, дисциплина не поможет – ты потеряешь возможность управлять ситуацией. И юмор тут тоже ни при чём – он хорош тогда, когда всё более или менее в порядке. Поэтому профессионализм – прежде всего.

Я – за правдивость. Очень важно быть честным, справедливым и необходимо постоянно задавать себе вопрос: ты мог бы справиться со своим желанием нечто сделать или ты действительно не видишь свою жизнь без его осуществления? Сейчас ведь, по справедливости сказать, есть множество специальностей, не менее уникальных и полезных, чем космонавтика. С возрастом начинаешь думать и о том, что происходит вокруг тебя (улыбается). Честность, справедливость и правдивость – это главное, остальное должно прилагаться.

– Александр Павлович, большое спасибо за интервью!

© Фалилеев М. Н., 2019

История статьи:

Поступила в редакцию: 19.03.2019

Принята к публикации: 11.04.2019

Модератор:  Гесс Л. А.

Конфликт интересов: отсутствует

Для цитирования: Фалилеев М. Н. Космос Александрова // Воздушно-космическая сфера. 2019. №2. С. 108-115.

Материал подготовлен при содействии пресс-службы Музея космонавтики

Скачать статью в формате PDF >>